Японские Цивилизация 8 часть

Токио строится и перестраивается, он расширяется и в то же время становится тесным — все подчиняется изменчивому миру коммерции и удовольствия. В то же время в развивающемся городе можно видеть странные изменения. Здания строятся и сразу сносятся, поскольку почти сразу же выходят из моды и не соответствуют требованиям делового мира, а на их месте возводятся другие, еще более высокие.

Пробиваются автострады, все сметая на своем пути. В запутанном лабиринте руин, перестроенных и вновь возведенных зданий возникает поразительная громада города, который непрерывно подвергается процессу сноса и строительства. Даже Сумиду, реку, увековеченную знаменитым театром Но, отправляют в подземное русло. Даже уровень прибрежных вод постоянно меняется из-за того, что река пересыхает. Не видно ни неба, ни земли из-за нездорового тумана, образованного дымом, и однообразной архитектуры высотных домов. Кто может сказать, находясь на центральном вокзале Токио Синдзуки, оказался ли он на третьем подземном этаже или же на пятнадцатом над землей? Этому искусственному обрамлению жизни безразлично, возноситься ли в воздушное пространство, словно заполненное ватой, углубляться ли в сопротивляющуюся плоть земли. Освещенные огнями улицы, витрины магазинов и рестораны создают особую атмосферу и воссоздают (будто под стеклянным колпаком) особенности жизни предков. Приход ли это адского мира или наступление нового рая? Совсем рядом пригород, контрастирующий с этим замкнутым пространством. Если сам город наводит только на мысли о «футурологии» и «постиндустриальной» эпохе, то пригород представляет собой загадочную смесь: всевозможные маленькие дома, традиционные деревянные павильоны, супермаркеты, чахлые садики, которые, как и в былые времена, обрабатываются с такой же любовью. Пригород вытянулся вдоль дороги Токайдо, пожирая холмы (их уничтожают бульдозеры), и теряется в новой вертикальной громаде следующего города. Не умеющий быстро приспособиться к шумной хмельной реальности (связанной с непрерывным строительством), человек предается сентиментальным ностальгическим чувствам и тоскует о старой буколике. Если рискнуть отправиться в туманный Ёсино или в северные области, защищенные барьером гор, или углубиться на юг в Кюсю, то перед нами предстанет забытый мир рисовых полей, ферм, прижатых к подножиям гор, могучих лесов, где единица времени лет девяносто — именно столько требуется криптомерии, чтобы ее древесина созрела и она готова была упасть под топором дровосека. Морской рокот, слышный в долинах Миядзаки, покрытых травами, пение потоков, бегущих в глубине Ёсино, напоминают о существовании не всегда милостивого растительного пространства и мира минералов, в которых человек еще недавно растворялся, несмотря на их капризы. Японское пространство раздваивается: это древнее пространство, в котором все всегда начиналось и заканчивалось природой, и современное — вызывающее, иногда раздражающее и тем не менее что-то еще сохраняющее от первого.

Интеллектуальная специфика Дальнего Востока, связанного с иероглифами, уважение к природе имели разные судьбы в Китае и в Японии. Почитаемую в теории природу на континенте безжалостно подчинил человек. Иначе все было на архипелаге, где, быть может, скудость территории и буддийское сострадание к любому проявлению жизни, даже к камню, учили экономии и компенсации трат. Традиционное японское пространство, в основе своей связанное с растительным миром, растворяется в природе и открывается ей. Именно этот принцип вдохновляет современную японскую архитектуру, основанную на гибкости и открытости настоящему или же воссозданному внешнему миру. Даже современные строительные материалы используются в за-впскмости от их свойств, выбирают их не сразу, в выборе отражается особый образ мышления. Образ мышления, складывавшийся на протяжении долгих эпох, в разных местах, испытавший многие влияния, выражает поразительное свойство — он гомогенен. Японские постройки как бы растворяются во внешней среде, для которой они одновременно и малозначимая часть, и контраст, придающий новый смысл ансамблю в целом. Здания как бы представляют атмосферу, дают намек на счастье человека, который находится в центре природы, иногда жестокой, но всегда прекрасной и дающей пропитание. Приведенная к своему наиболее простому решению: земля, на которой стоит дом, должна оставаться сухой, — крыша (она и обеспечивает защиту) выступает как символ и напоминает об окружающем пейзаже. И в силу этого, подчиненная законам природы, она выражает идею недолговечности материи. Каждый год листва опадает, трава желтеет, цветы теряют на ветру свои утратившие свежесть лепестки. Так и ценность предмета или памятника архитектуры не связана с продолжительностью физического существования вещей, дух ценится больше, чем реликвия, а в искусстве форма ценится выше, чем материал, из которого изготовлен предмет. Здание нового Национального театра (Кокурицугэкидзё, 1969) в современном Токио напоминает линии и пропорции Сёсоина, Дворец боевых искусств (Будокан, 1962), директором которого был писатель Юкио Мисима, демонстрирует, что архитекторов вдохновлял Юмэдоно в Хорюдзи. При этом речь не идет о плагиате; это уподобление вовсе не свидетельство того, что талантов и новых идей стало меньше, а вдохновение иссякло. В городском пространстве промышленной эры уподобление демонстрирует, что правила, установленные в далекие времена, когда процветала Нара, никогда не устареют. Хотя в современном строительстве и используются новейшие материалы: железо, бетон, стекло, стальные тросы, — все же сохраняются ломаные линии керамики эпохи Дзёмон (пусть перенесенные в иное время и приспособленные к современным нуждам) в гармонии с горделивым взлетом крыш синтоистских храмов. Именно они вдохновляли знаменитого архитектора Кэндзо Тангэ, как он сам в этом признавался, когда он проектировал спортивный олимпийский комплекс с бассейном в Токио. Быть может, это влияние и не было столь прямым и не водило непосредственно его рукой, когда он проектировал дворец, напоминающий птицу или самолет из цемента и металла, современную версию корабля, выброшенного из Средневековья в океан современной жизни. Даже произведение не столь явно дерзновенное, муниципальный зал для торжеств в Уэно (Токио бунка кайкан), построенный Маэкава, в планировке офисов или зрительного зала сохраняет что-то такое, что является не только заимствованием у Ле Корбюзье, одного из наставников великих современных японских архитекторов. Трогательный пример достижений, порожденных интеллектуальным сотрудничеством Востока и Запада, Ле Корбюзье восстановил в Японии классическое соотношение между содержанием и формой, функциональностью и эстетикой, которые гармонично использовались японскими архитекторами и стали достоянием всего мира. В разрушенном последней войной Токио (ранее он сильно пострадал от землетрясения в 1923 году) уже ничто не напоминает о нелегкой адаптации к западному миру; здесь исчезают свидетельства (иногда карикатурные) первых опытов в архитектуре «по западному образцу», которые, конечно, не давали представлений о достижениях западной архитектуры: отель «Империал», построенный в «стиле прерий» по проекту Фрэнка Ллойда Райта, который в Центральной Америке искал разгадку тайн техники строительства, устойчивого к землетрясениям, недавно исчез (1970). Это последнее напоминание о прошлом выметено жизнью, экономическим развитием, но частично должно восстанавливаться в другом месте, как историческая реликвия, спасенная от нового прилива. Свидетельства времени, когда национальная и западная манера соприкоснулись, но не растворились друг в друге, создавая уродство, сегодня уже лишь трогательные воспоминания об усилиях, которые в конечном счете не были напрасными. Современная архитектура, вызывающая, иногда печально узнаваемая по своим предельно вульгарным, крикливым, неловким формам, все же в лучших образцах воплотила синтез прошлого и настоящего.

Современные концепции пространства, заключающиеся в приоритетном использовании вертикальных линий, вызвали подлинное потрясение. До тех пор японское жилище от смиренной крестьянской хижины до просторного, составлявшего гордость диктаторов дворца Нидзё в Киото словно «растекалось» по поверхности земли, такой, как она есть, или же преобразованной усилиями человека. Сооружения органически сочетались с неровным ландшафтом, что создавало дополнительный источник прекрасного. Второй революцией оказалось появление круга в основании. Традиционное единство конструкции создавалось балкой из сосны, кедра, криптомерии или кипариса; как правило, в плане здания использовалось только удобное четырехугольное основание, за исключением нескольких экспериментов с многоугольником в основании, как в замечательном Юмэдоно в Хорюдзи. Появление японца в пейзаже всегда выражалось в создании ломаных линий, которые искусно комбинировались в стремлении к гармоническому сочетанию с множеством изрезанных природных линий, которым соответствует — единственное исключение из правила — кривизна изогнутой крыши по китайскому образцу.

Наконец, дерево, как это ни парадоксально, не обладает податливостью камня. Изгибы и стрелки, своды и купола, пилястры знаменитых сооружений, колонны, нервюры — все это связано с камнем. Деревянная архитектура, если она не должна, как в России, защищать жизненное пространство от снега и морозов, требует тщательности в изготовлении элементов конструкции. И остается место только для каркаса постройки, колонн, антамблементов, поперечных балок и несущих консолей. Все эти элементы изготовлялись в Японии с максимальной простотой, только декоративный эффект консолей (масу-гуми), соответствующих капителям в западной архитектуре, все более возрастал с течением времени и использовался тем чаще, чем ближе к нам по времени оказывалась эпоха. Сначала возводился каркас сооружения, после этого оставалось просто заполнить пространство между столбами легкими материалами, которые почти не несут на себе тяжести постройки: глина, дерево или синкабэ (тонкая решетка из бамбука, иногда покрытая саманом). Так строятся в наши дни скромные домики, располагающиеся в пригородах, таким же образом (что любопытно) создаются конструкции современных небоскребов.

В этих чрезвычайно лаконичных строениях свободно размещаются проемы, которые закрываются разнообразными способами: дверь, закрепляющаяся на вертикальной оси, подвижные ставни (ситомидо), раздвижные створки. В архитектуре жилища скользящие закрывающие элементы могут быть непроницаемыми (фусума), полупрозрачными (сёдзи). Свет регулируется, таким образом, перегородками, дом не имеет окон, за исключением иногда проемов — обычно в чуланах или в комнатах, которые предполагают соответствие западным; их можно назвать кухней или гостиной, если речь идет о жилище, в котором примиряют или пытаются примирить стили и преимущества обоих образов жизни.

Удивительным образом в целом приспособившаяся к современному миру, традиционная архитектура использовала многовековую стандартизацию мер и основных фрагментов монтажа (единицей измерения является кэн или полукэн,длина которого, правда, разная в разных местах; киома — единица измерения в Киото, инакама — единица измерения в провинции), но и ее приспособила к современному миру. Соломенные циновки (татами), как хорошо известно, имеют стандартный формат в соответствии со средним ростом человека и пространством, которое ему потребуется для того, чтобы спать удобно; мебель — в очень небольшом количестве — изготавливается также исходя из этих соображений. Хотя ремесленное производство все еще очень распространено в городах и пригородах и тем более в сельской местности, дедовская измерительная система облегчает строительство. Этот феномен усиливается еще больше по причине того, что в Японии нет существенной разницы в образе жизни, зависящей от мест проживания, как во Франции, например. Лишь небольшие нюансы в использовании материалов несколько отличаются от региона к региону. Японское пространство остается фундаментально одинаковым от северного Хонсю до южного Кюсю. Поэтому кажется, что служащие японских компаний имеют практически одинаковый внешний вид; но под чуть ли не униформой, под этим национальным обликом жилища содержится оригинальность множества различных этнологических клеточек.

Кроме того, принцип асимметрии в строительстве частных домов исключает всякую монотонность, которую можно предположить в постоянстве, порожденном древним расширением пространства унифицированной культуры, несмотря на живость местных традиций.

Пространство японского дома, наконец, оказывается подвижным пространством; если не иметь в виду подсобные помещения (дума — печи и чуланы с запасами;фуро, где стоит чан для купания), то можно считать, что помещения, которые есть в доме, не имеют четко выраженного назначения. Конечно, есть помещение для приема пищи (ханома), помещение для приема гостей (дзасики), спальня (нэма); но они недостаточно четко выражены в архитектурном отношении. Поскольку мебель сведена к абсолютному минимуму, то и назначение помещения может меняться. Простой матрас (футон), брошенный вечером на приятную поверхность татами и убранный утром в стенную нишу, — удобная постель; стулья отсутствуют, вместо них подушки; столики низкие и легкие; все легко перемещается с места на место. Жилое пространство внутри дома подвижно, а его единственное настоящее ограничение — стены, отделяющие дом от внешнего мира. Интерьер общей жилой комнаты и ее освещение меняются в зависимости от того, открыты или закрыты подвижные перегородки. Отсюда и оригинальность пространственного решения, отличного от западной архитектуры. В Японии потолки деревянные, дерево от времени темнеет, пол светится золотистой свежестью соломенных циновок, которые регулярно меняются. Свет и чистота идут снизу, от земли, и человек, восседающий на татами, ближе всего к своим истокам.

Замки и стены.

В стране, где столь долго и столь глубоко все определялось военной общественной организацией, вызывает удивление, когда понимаешь, как мало следов сражений, которым некогда предавались великие воины. Здесь совсем не чувствуется, как в Европе или в соседнем Китае, таких стен, правильная или неправильная линия которых ограничивала бы безопасное пространство, на котором под защитой от чужеземных вторжений могла расцвести великая городская цивилизация. Житель островов, японец вплоть до ХХ столетия не подвергался оккупации. Чрезвычайно рано морально (если не материально) объединенные под властью императора Ямато, японцы не узнали соперничества маленьких государств, которые были бы достаточно сильны, чтобы выживать, но слишком слабы, чтобы господствовать над другими, что до ХIХ века задержало формирование некоторых европейских наций. Причиной кровавых сражений, продолжавшихся в Японии не одно столетие, были только личные амбиции и сила многих феодалов, мелких помещиков или одержимых воинов. Большие и мелкие столкновения, которые для простого народа имели тяжелые последствия, проходили без участия народа на стороне той или другой враждебной партии. Классическая стратегия проистекала от продуманного использования природных условий местности: в этой стране изломанный рельеф, и было нетрудно возводить на крутой вершине крепость, которая становилась неприступной, если строилось укрепление из нескольких земляных накатов и изгородей. Если укрепления возводились на равнине, то они защищались рвом, а вырытая земля образовывала насыпь. Эти укрепления похожи на римские vаllum, но строились редко, чтобы говорить об этом как об общепринятом усовершенствованном способе строительства укреплений.

В науке использования местности японцы оказались учениками корейцев, против которых, как это ни парадоксально, они возвели в VII веке крепости Оно, Кии и Ито. Крепости предназначались для того, чтобы защитить Дадзайфу, где находилась администрация Кюсю. Сегодня на это намекает лишь протяженная линия у склона горы, и лес, окружающий окрестность, позволяет видеть нагромождение голых камней, господствующее над равниной.

В северо-западной части Кюсю, на побережье, следы стен, возведенных для сопротивления монголам, сегодня не слишком впечатляют. Сложенные из разных камней, они свидетельствуют об общем порыве в этих усилиях: каждая провинция внесла свой вклад в строительство стены, в том числе и финансовый. Занесенные песком стены, поросший соснами берег, яркое небо и умиротворяющие морские волны почти ничем не напоминают о том далеком вторжении, которое изменило направление японской истории.

Классическая литература воскрешает в памяти меланхолический трепет высоких трав, которые только и помнят о героях прошлого. Рыцарская мораль и превосходное владение боевыми искусствами воодушевляли на поединок. Великие сражения Японии, такие как сражение, ставшее свидетельством конца сёгуната Токугава, или сражение при Сегикахаре (1600), своим исходом приведшее их к власти, или сражение при Дан-но Уре (1185), в результате которого пришел к власти род Минамото, — независимо от того, происходили они на суше или на море, были битвами с жестокими столкновениями и долгим преследованием противника. Осады происходили эпизодически. Страна, для которой привычны землетрясения, Япония никогда не строила крупных и массивных сооружений, в частности таких, как крепости, которые могли бы катастрофически разрушаться при первом же толчке. Режим Эдо, ограничив количество замков (один на провинцию), лишил крепости их чисто военного назначения и превратил в центры регионального управления и символ власти даймё, представлявших сегуна. Не забудем, что Япония так никогда и не узнала более мирного правительства (по своим целям, хотя и не всегда по своим методам), чем этот суровый военный режим. Борьба ХV–ХVI веков, вызванная или усиленная династическим расколом, известным как борьба династий Юга и Севера, действительно доказала (достаточно убедительно) существование серьезной опасности, а в результате в целом для страны оказалось чересчур много постоянных оборонительных центров.

Увенчавшаяся строительством грандиозных замков диктаторов — в Осаке, Химэдзи, Момояме, Адзути, — военная архитектура развивалась в то же время, когда расширялась феодальная анархия после удаления славного императора Годайго в горы Ёсино. Классический план этих замков состоит из донжона (тэнсю),[34] который часто опоясан двойной оградой — внутренней (утибори) и внешней (сотобори). Они размещались в зависимости от топографии и стратегических преимуществ местности.

В ходе многих реставрационных работ в стенах были обнаружены скелеты в положении стоя, мужчины были заживо замурованы, чтобы сооружению передалась их жизненная сила. Их называли «человеческими столпами» (хито-басира), и это было характерно не только для Японии.

Замки, поднимавшиеся над насыпями, имели белый цвет из-за смеси мела и размолотых в порошок ракушек. В отличие от Европы здесь были очень редки подъемные мосты (ханэбаси). Деревянные пешеходные мостики, переброшенные через рвы с водой, не поднимались, а в случае осады, для того чтобы избежать вторжения противника, их разрушали. Они были к тому же дополнительно защищены с помощью потерн (масугата), состоящих из дворика, окруженного одна за другой стенами: в них были пробиты две потайные двери, одна открывалась внутрь замка, другая — из него. Эти дворики были и тамбурами, и редюитами, куда можно было заманить нападавших, чтобы заблокировать и легко уничтожить с высоты насыпей. Два сооружения для стражи, одно — на западной стороне, другое — на восточной, охраняли внутреннюю часть крепости, где размещались жилище хозяина и административные службы. Донжона можно было достигнуть, минуя внушительный вход, который имел два уровня, закрывался тяжелыми деревянными дверями, обитыми железом, после этого следовало пересечь второй маленький двор, в котором любой нежеланный посетитель оказывался под прицелом ружей или стрел стражи. Наконец, в донжон можно было пробраться через узкий и извилистый проход, окруженный высокими стенами, охраняемый десятью «входами», последовательно расположенными, которые имели столько же вышек для лучников. Угловые башни (суми-ягура) контролировали каждую стратегическую точку, определяющую доступ к донжону; они были соединены между собой земляными стенами (добэй) или укрепленными галереями. Последней предосторожностью, наконец, был лабиринт, который вводил в заблуждение нападающих, если они пытались ускользнуть от смертельного шквала стрел, пуль или камней (иси-отоски), выпущенных осажденными.

Белые здания цитаделей, горделиво поднимающиеся над циклопической массой серых камней ограды, заметные издалека, имели прекрасный вид. Их высота была редкостью для страны, где предпочиталась горизонталь; высокие замки служили маяками, город строился вокруг них. Эти замки сыграли важную роль в процессе урбанизма на заре Нового времени. Так же как и старинные, геометрически правильные города в китайском стиле, которые были выстроены по указанию власти в соответствии с одобренным планом, замок должен был объединить вокруг правителя ремесленников, а все и всех для обеспечения жизнедеятельности общества. Рожденные под давлением обстоятельств, эти города, развернутые внутри или вокруг крепости, формировались не хаотично. Строгое иерархическое расположение, определенное хозяином небольшого замка, обусловливало устройство всего ансамбля. В непосредственной близости от замка строились дома самураев; их близость к замку была показателем ранга их владельцев. За самурайскими домами располагались горожане, лавочники и ремесленники, объединявшиеся по цеховому признаку. Каждый городской квартал, расположенный (как и в древние времена) согласно геометрически выверенному плану, отличался по характеру деятельности обитателей: квартал оружейников, квартал плотников, квартал виноторговцев, квартал торговцев рыбой. Город представлял собой различные образцы экономики в процессе индустриализации.

Великолепные замки, построенные и процветавшие в мирную эпоху Эдо, Нидзё в Киото и Химэдзи в Хиого-кэн, демонстрируют, как эти грандиозные крепости могли превращаться в гигантские дворцы с изящным декором, в котором сочеталась эфемерная красота цветущих сливовых или вишневых деревьев с нестрашной свирепостью хищных тигров, прыгающих по золотым стенкам фусума. Количество укрепленных замков в смуту годов Онин (1467–1477), построенных по более сложным планам из более прочных материалов, что обусловливалось применением огнестрельного оружия, ввезенного в ХVI веке португальцами, росло. Замки, прославленные именами разных диктаторов, затем Токугава, позволили придать светский характер архитектуре, которая даже в административных зданиях имела по преимуществу религиозное значение. Китай приучил Японию не отличать отчетливо религиозную архитектуру от светской.

Дворец и жилища.

Современная архитектура основана на традиции строительства дворянских домов (букэ-ясики), на которые оказал глубокое влияние стиль замков. Они утверждали общественный ранг владельца в соответствии с постановлениями Иэмицу (1623–1651), третьего сёгуна из династии Токугава. Расположение городских домов даймё превращало их в объект тщательной регламентации. Главным внешним признаком могущества и социального статуса владельца была входная дверь, обычно располагавшаяся на восточной или западной стороне фасада, для того чтобы оставлять южный свободным. Символ социального статуса хозяина, дверь имела монументальный вид, она могла быть снабжена крышей и укрытиями для сторожей; в варианте менее помпезном ее венчало только перекрытие (кабукимон), наконец, более скромная, она могла быть просто украшением здания (нагаямон). Лица из простого народа не имели права возводить такую дверь, тем более им (теоретически) не разрешалось строительство парадных помещений (цукэ-сёин); они не должны были также украшать свой дом декоративной притолокой (нагэси), иметь экраны, ширмы или скользящие перегородки, украшенные золотыми листочками.

Частные жилища, которые существуют в настоящее время, мало изменились со времен Эдо; на их архитектуре лежит печать, с одной стороны, некоторой величавости и даже театральности (наследие самураев), с другой — умеренной строгости, гармоничности — наследие монастырей.

Источник ничем не скованной фантазии, некая неправильность, питает современную городскую архитектуру в стиле сёин-дзукури (в точном переводе — «архитектура домов для чтения»). Она была результатом триумфа военной централизации. Эклектичность становится основным правилом в архитектуре стилясукья-дзукуни (буквально «архитектура хижины хорошего вкуса»), восходящей к сельским чайным павильонам (тясицу или тясэки), в которых люди собирались, чтобы испытать радость дружеского общения и утонченное удовольствие эстетических переживаний. Простая красота, где сам недостаток украшения оказывается украшением; красота без вычурности, где пропорция, равновесие и совершенство отдельных частей с большей отчетливостью, чем размеры жилища, говорят о принадлежности хозяина к социальному слою.

С ХVIII века частный дом завершил свою эволюцию, в его архитектуре соединилась величавость и суровость господских домов с утонченной неприхотливостью чайных павильонов. Общие направления уже тогда становились классическими и стереотипными до такой степени, что публиковались книги со схемами (хинагатакон), своего рода учебники для любого, кто желал быстро и дешево построить дом на свой вкус. Это было оригинальное решение, пусть и не всегда удачное, так как архитектор импровизировал на свой страх и риск; но оно сыграло свою положительную роль в развитии городского строительства. Традиционный господский дом, вид которого ограничивался определенными условиями, стал демократичнее. Эта демократизация вкусов, присущая успешным торговцам и ремесленникам, стала развиваться еще с конца Средневековья в Кинки, когда деревенские старосты начали строить там свои дома. Вынужденные по долгу службы принимать военных и чиновников, они должны были устраивать парадные помещения, подобающие достоинству посетителей, в соответствии с этикетом и в подражание хорошему вкусу благородных классов.

С эпохи Муромати дом представителей знати состоял из двух частей. В северной части протекала повседневная жизнь, южная предназначалась для приемов и церемоний и открывалась в сад, скользящие перегородки изменяли ее размер и облик, в зависимости от того, хотели ли хозяева достичь впечатления большей или меньшей роскоши и пышности. Эта светская специализация комнат, выходящих на южную сторону, требовала определенных декоративных элементов в южном крыле. Главный элемент — токонома, или токо (само слово появилось в ХIV веке), — ниша, в которую превратился ёсита — низкий столик, размещенный перед стеной, на которую была повешена картина. Тигайдана, или тана, этажерки, размещенные асимметрично, украшались одним или несколькими произведениями искусства малых форм по моде, пришедшей из Китая. Именно в ХV веке, без сомнения, стало постепенно использоваться сочетание старинной двойной этажерки (никайдана) и маленького шкафчика (дзусидана), затем чередование этажерок, как это можно видеть в наши дни. В то же время появился элемент, которым впоследствии стали называть тип зданий, что и сегодня еще характерен для современной японской архитектуры, — цукэ-сёин, или сёин. Первоначально так выглядела келья буддийского монаха: стол, вделанный в стену, и этажерки, прикрепленные к боковой перегородке. Токонома располагается между ними. Человек, работающий за столом, усаживается на корточках на циновки, сложенные стопкой на полу. Стол освещается через окно, затянутое тонкой бамбуковой решеткой. Со временем сёин превратился в парадную комнату, так что письменный стол для занятий и потолок обычно украшаются кессонами, последние обычно бывают тем более тонкой работы, чем богаче дом. Фусума, отделяющие сёин от остальных комнат, также изысканно декорированы.

Отделенные от веранды полупрозрачными раздвижными дверцами (сёдзи) помещения с эпохи Эдо относительно освещены. Изобретение съемных деревянных ставен (амадо), которые днем убираются в сундук, вделанный в стену, позволило освещать веранду сквозь череду внешних сёдзи (в наши дни сёдзи обычно застекляются). Таким образом, теперь в пасмурные дни холодных сезонов можно хотя бы относительно освещать дом, где когдато только в светлое время дня свет проникал в дом через внешнюю перегородку.

Столицы.

Появление и обогащение буржуазии, любительницы красивых вещей, неизбежно привело к возникновению особого городского образа жизни. Ее размах был тогда большой новинкой. Из-за возраставшей плотности населения, сконцентрированного в Эдо, где по улицам еще сновали кортежи даймё, началось строительство многоэтажных домов. Возникла необходимость службы пожарной безопасности. Пожары были обычным явлением, да и сейчас еще не редкость в кварталах со старой застройкой, и столь часты, что пожар и теперь называют «цветком Эдо». Для борьбы с пожарами, ставшими настоящим стихийным бедствием, городская территория была разделена на зоны. Власти поощряли использование огнеупорных материалов — гипса для стен, черепицы для крыш. После больших пожаров 1656 и 1657 годов проблема пожарной безопасности стала особенно острой. Постепенно начинает использоваться черепица в форме буквы S (сангавара): такая черепица была и более дешевой, чем черепица на старинных крышах, и оказалась достаточно эффективным способом покрытия: сангавара имела вогнутую форму, ее отдельные черепицы соединялись друг с другом полукруглыми элементами (хонговара). Таким образом, хотя эти материалы все же были дорогими, что ограничивало их широкое использование, надежность защиты строений от пожаров повысилась. В течение ХVIII века во всех домах вдоль больших проспектов Эдо стали соблюдаться противопожарные правила.

Эти усилия представляли собой фактически только начало благоустройства, так как и в наши дни в мире нет городов, подобных японским, только здесь люди крайне часто теряются в лабиринте улиц, расположенных без всякого плана, а дома всегда так тесно прижаты друг к другу, что легко могут возникать пожары. Построенный на островах эстуария Сумида и на болотистой равнине Мусаси (столь знаменитой в истории феодализма), современный Токио (древний Эдо) стал ближе к морю и осушил польдеры. Расположенный вокруг старого замка Ота Докан (ХV в.), он получил со времен триумфа Токугава политическое значение. Современный императорский дворец возвышается на месте Нисимару, построенного в 1592 году по приказу Иэясу, который намеревался расположиться в нем после своей отставки. Дворец был расширен при Хидэтада, и вскоре он превратился в высокий роскошный донжон (Хонмару) семидесяти метров в высоту. Изящество крыш, приподнятых по углам и покрытых свинцовой кровлей, подчеркивалось (как это делалось обычно) благодаря тому, что углы кровли были украшены двумя позолоченными дельфинами, хвосты которых, казалось, били по воздуху. В 1657 году, однако, великолепное здание почти полностью сгорело; оно не было восстановлено, так как сёгуны всегда останавливались перед огромными расходами, которые потребовались бы для этого. Сегодня остались только внушительные рвы с водой, спокойные линии которых напоминают среди шума современного Токио о мгновениях прежнего величия.

Вокруг центрального правительства и даймё, которые сначала добровольно, а затем по принуждению отстраивали свои дома в столице, располагались религиозные, ремесленные и торговые сообщества. Чтобы предотвращать вероятные бунты, которые, впрочем, со второй половины ХVIII века все равно вспыхивали, сёгуны поделили город на кварталы, где объединялись группы по профессиям. Кварталы перекрывались барьерами. Правительство хранило общий план города в тайне, для того чтобы облегчать действия полиции. Горожанин, выходя за пределы своего квартала, мог потеряться, а в качестве общих ориентиров служили храмы, монастыри, дома даймё, река (кава), лес (мори), пруд (ик) или рисовое поле (та), на которые еще и сегодня указывают топонимы. Ориентирами были рощи, поля, ручьи или болотца, которые встречались в Эдо; но с любого места была видна гора Фудзи, ирреальный туманный белый силуэт; сияющее божество в зависимости от погоды и времени суток. Однако последнее время гора Фудзи больше не защищает Токио — ее заволакивает смог и скрывают небоскребы.

Муравейник Эдо был, конечно, не похож на Киото, строго спланированный и разделенный на квадраты, которые простирались к югу от императорского дворца(Дай Дайри), расположенного на севере и занимающего ключевое положение. Как и старинный Нара, Киото строился по образцу императорских китайских столиц, город был не только административным и политическим центром, но и космогоническим символом, мандалой в трех измерениях. Будучи столицей дальневосточной страны иероглифов, город должен был отражать мироздание. В этом смысле можно утверждать без преувеличения, что Киото был «священным городом»; и хотя никакого чуда там не случилось, он считался выражением веры, а место его расположения обладало магической силой.

Храмы и монастыри Киото располагались на окраинах города у подножия гор, опоясывающих с трех сторон центральную равнину, — трудности эпохи Нара заставили императора пытаться уничтожить непосредственное всевозрастающее влияние крупных монастырей. Киото, таким образом, иллюстрирует усилие, предпринятое для того, чтобы привести к гармонии сосуществование религиозных и светских лиц в городе, само расположение которого подчеркивает его двойное предназначение.

Сады.

Неотъемлемая часть традиционного жилища — «японский сад» известен в той или иной форме (которая может оказаться и карикатурной), и его специфические элементы составляют множество символов, порождающих фантастические образы. Прежде всего в нем есть каменный или деревянный мостик, этот замечательный изогнутый мостик, кривизну которого иногда увеличивают, чтобы могла пройти лодка; или плоский мост, или мост, волнами проложенный от быка к быку (яцу-хаси), или крытый мост, появившийся в ХIV веке под влиянием архитектуры дзэн-буддизма. Переброшенный через воду или деликатно покоящийся на стоячих водах, мостик позволяет пройти без риска через зеркало озера — центральную часть сада любого размера. Японский пейзаж действительно невозможно себе представить без воды и в особенности — без моря. В этой стране, разорванной на острова и открытой волнам, идея восстановления гармонии берега — традиция, пришедшая из Китая и Кореи, — должна была приобрести особенную популярность. Принцип был доведен до крайности в Кавара-но-инь в Киото, резиденции Минамото-но Тори (822–895), куда ежедневно доставляли морскую воду, из которой выпаривали соль на горящих дровах, как это делали в маленьких прибрежных деревнях, расположенных в глубине заливов. Естественная теснота уже вызывает в памяти искусственную миниатюризацию садов. Начиная с IХ–Х веков японцы любят в садах воспроизводить знаменитые пейзажи, как, например, Мацусима — россыпь островов среди сверкающей глади моря; или Ама-но-Хасидатэ — длинная лента, покрытая лесами, тончайшая граница, брошенная между двумя морскими пространствами, увековеченная Сэссю; или озеро в форме сердца, как, например, в знаменитом Сайхёдзи в Киото.

Стало традицией включать в картину один остров или несколько островов, природные разновидности которых система-тазируются и копируются, например гористый остров (ямадзима) и равнинный остров (нодзима); украшенный деревьями остров (морисима) и прибрежный остров (исосима). В японском варианте даосийской китайской легенды о Трех священных горах, на которых проживал за морями отшельник, владевший эликсиром долголетия, эти острова служили для лодочных прогулок, они могли стать приютом для музыкантов; символизм, таким образом, оставлял место и для праздника. Привлекали к себе внимание не только спящие воды озер, но и шумящие потоки водопадов. Начиная с Х века японские мастера проявляли чудеса изобретательности при использовании естественной разницы в уровнях воды. Во времена Эдо в крайнем случае прибегали к помощи механизмов, как, например, в устройстве каскада Кёраку-эн в Токио, запечатленном для ТокугаваМицукини (1628–1701), и сегодня еще спокойная гавань, зажатая между гигантским железнодорожным комплексом и современным луна-парком, снабжена колесом, поднимающим воду.

Рождаемые водой и располагающиеся около воды, появляются наконец камни. Поистине не может быть настоящего японского сада без камней, игра света на неровной поверхности которых проявляется в легкой влажности или потоке частых дождей. Наследство Китая благодаря кисти Бо Цзюйи (772–846), поэта эпохи Тан, высоко ценимого в Японии во времена эпохи Хэйан, — интерес к камню, общая черта для всего мира иероглифов, приобрел в Японии, где его обрабатывают веками, особенную изысканность и представляет существенный элемент эстетики чайной церемонии. Камень в Японии не рассматривается как неодушевленная материя; впрочем, как синтоизм, так и буддизм одухотворяли все без ограничений. Любой материальный предмет может в любой момент стать вместилищем души, которая, пусть грешная и падшая, остается тем не менее душой. Кроме того, камень обладает неосязаемой крепостью доброго человека; отполированный и обработанный, он приобретает блеск и изящество культуры. Именно поэтому камень очень любили монахи. Распространенная мода на каменные сады и их сложный символизм, создание пейзажей с камнем (карэ-сансуй), как в Дайсэн-инь (1512), или движения камня (тораноковатаси), как в Рюондзи (1450), представляли собой древнее течение: с начала эпохи Хэйан существовала особая группа трудящихся монахов и ремесленников, занимающихся обработкой камня (искидатэ-сё). Наконец, на всем Дальнем Востоке любовь к камню подпитывалась древними магическими даосийскими верованиями. Как выражение вечности камень сам является матрицей: самый известный китайский мифический царь Юй Великий родился от камня, и для того, чтобы он родился на свет, было необходимо вскрыть живот его матери; его сын Кии родился, как рассказывают, таким же образом.

Из камня изготавливают фонари. Японский фонарь (то) при всей своей материальной полезности содержит элемент тайны. Поставленный на краю дороги, он высоко поднят на опоре. Низкий, с резьбой на поверхности тяжелого колпака, гармонирующей с гладью вод, он поэтично называется «фонарь, предназначенный для того, чтобы смотреть на снег» (юкими-доро). Самые старые фонари этого типа находятся во дворце Кацура (первая половина ХVII века). Похожие фонари использовались для освещения ночных чайных церемоний, которые заканчивались утром. Вместилище огня, фонарь использовался не как обычный бытовой предмет, а прежде всего как воплощение красоты и знак присутствия душ предков. Фонарь появился в Японии вместе с буддистской архитектурой, его широкому распространению способствовало содружество буддизма и синтоизма. Он укрывал огонь, зажженный верующими, и вскоре стал частью религиозного ритуала. В числе жертвоприношений были и фонари; их качество говорило о вкусе и богатстве дарителя, количество фонарей свидетельствовало о состоятельности и набожности верующих. Эта длинная череда фонарей, установленных вдоль выложенной камнями дорожки, ведущей от ворот монастыря, как в монастыре Касуга в Нара, неспешно провожает паломника к центру священного места.

Выложенная камнем дорожка пересекает сад, это не символ пути, ведущего к славе, или простого жизненного пути, это намек на дорогу, тропинка, плоские камни которой брошены в траву на расстоянии друг от друга.

Символика японского сада иногда перегружена различными составляющими, из-за чего утрачивается момент некоторой загадочности, неожиданности. Однако то, что может показаться театральностью, всегда являет очарование для глаз, и сад задуман как динамичное, а не статичное видение. Архитектор и садовник не столько украшают пейзаж, сколько дополняют и раскрывают его, предопределяя ритм шагов прогуливающегося. Образ организованной природы снабжается поэтическим именем. Это имя вызывает воспоминания о каком-нибудь дальнем путешествии, например, в Кёраку-эн воссоздано Западное озеро, которое должно напоминать о путешествии в Китай. Прогулка в саду — тщательно просчитанное движение. К сожалению, теперь из-за рекламы некоторые нововведения оказываются просто катастрофическими, например в Рюондзи: почти по всему парку установлены гигантские камни, из-за утраты простоты знаменитый сад камней потерял здесь свое значение — отсутствует символ завершения пути. Не возникает цельного эмоционального восприятия, чувство дробится, вкус утрачивается, остается только недоумение.

Просторные сады для прогулок, которые украшают в настоящее время Японию, — это наследство Токугава. Несмотря на свои иногда значительные размеры, они ведут свое происхождение от сада, связанного с чайной церемонией (тянива), и отличаются от пейзажных садов господских домов, предназначенных прежде всего для того, чтобы ими любоваться не выходя из дома. Сочетание концепции аристократической эстетики и концепции сада, связанной с чайной церемонией, особенно удачно в шедевре великого Кобори Энею (1579–1647), создателя, или, чтобы выразиться более точно и более определенно, вдохновителя, замечательного сада загородного дворца Кацура, летней резиденции императора в Киото. Кобори Энею принадлежал к семье незнатного даймё Оми. Его верность Иэясу обеспечила ему благосклонность сёгуна, который назначил его на официальную должность (фусими бугё). Из-за возвышения в новой администрации он, однако, не утратил дружеских отношений, которые у него были в среде аристократов Киото. Воспитанный на классической культуре, он еще и лично преуспел в традиционных искусствах, его тянуло к старой столице. Знаменитый мастер чайной церемонии, обладающий тонким вкусом, проявлявшимся в разных сферах культуры, он в особенности преуспел в архитектуре и устройстве садов. Ему единодушно приписывают создание загородного дворца Кацура, строгая и величественная простота которого свидетельствует о таланте и страстности архитектора, влюбленного в природу, которая его вдохновляла. По преданию, прежде чем начинать строительство, он поставил три условия: неограниченность в денежных средствах, неограниченность во времени, полная свобода действий. Благодаря уважительному соблюдению всех условий мастера родился шедевр.

Есть ли еще что-либо более прекрасное, чем этот рукотворный гимн природе? Можно для сравнения вспомнить Версаль, хотя по духу он сильно отличается — рука человека воссоздает там природу, сглаживая и пересоздавая ее первообраз. Архитектурное решение ансамбля и философия пространственной организации облеклись в ненавязчивый символизм, поэтическую сентиментальность, которую любил больше всего принц, по заказу которого и создавался этот дворцово-парковый ансамбль. Конечно, с течением времени образы былого, может быть, утратили некоторую свою привлекательность для новых поколений, но пропорции ансамбля из деревьев, камня и линий остаются непреходящим образцом. Загородный дворец Кацура стал для своего времени революционным примером (причем примером превосходным) использования прямой линии в пейзажном саду. Контрастная композиция: в центре парка прямые линии каменных мостиков и тропинок напоминают о вмешательстве человека в природу, материалом для зданий, расположенных в определенном порядке, по преимуществу послужили именно необработанные стволы, которые раскрывают всю первозданную красоту дерева. Только в ансамбле дворца Кацура можно видеть столь гармоничное слияние архитектуры и природы.

Урок Мусо (1276–1351), безумца, влюбленного в природу, создателя садов Сайходзи (Кокэ-дэра), настоятеля дзэн-буддистских монастырей Пяти Гор, не забыт. Гинкакудзи (Дзисёдзи) — первый пример в ХV веке архитектуры с сёэн, токонома и татами, которыми устланы все полы храма; и еще более Кинкакудзи (Рокуондзи) — реставрированный памятник ХIV века. Отмеченная строгостью дзэн-буддизма, эта архитектура воплотила зачарованную земную мечту о рае Амиды, где встречаются после смерти щедрые души. Это напоминание здесь, на бренной земле, о счастье в загробной жизни развивалось в ХII–ХIII веках, когда амидизм распространялся и становился модой, которая впоследствии превратилась в повседневность. Частные дома становились и культовыми центрами; в среде знати было модным возведение домашних храмов в центре роскошного сада. В Бёдоине или в императорском загородном дворце императора Тоба, ныне не существующем, постройки отражались в пруду. В воде, плескавшейся у основания дворцовых строений, отражаясь в текучей поверхности, удваивалось изменчивое небо. Созерцание сопровождалось радостью открытия: красота этой почти ирреальной архитектуры и ее отраженной копии разворачивалась перед посетителями в конце длинного пути; от острова к острову и от острова к храму искусная череда перспектив завершалась видом святилища. Это был апогей и одухотворенная сущность придворных садов, где молчаливая гладь озера и вод тихо струящейся реки, берущей в нем исток, оживляли протяженные пространства крытых симметричных галерей.

Старые метрополии.

Созданные по образу религиозных сооружений, от которых их мало что отличало, императорский дворец и дома знати сохранили в эпоху Хэйан геометрическое равновесие построек в китайской манере, которой они подражали. Ансамбль жилища вельможи состоял из главного здания (синдэн), в полдень там открывали двери; две крытые галереи соединяли его с восточной и западной стороны с двумя жилыми павильонами (тай-но-я). От них две другие галереи простирались к югу и вели в сад и к пруду, северный жилой павильон (третий по счету) создавал контрапункт. Красный цвет колонн, окрашенная в серо-синий или зеленый цвет черепица придавали ансамблю величественный характер и выделялись на фоне мягких тонов пейзажа. Контраст между сдержанной, безыскусной манерой и горделивым блеском храмовых и официальных построек в истории известен давно. В 724 году был издан правительственный указ, предписывающий не только всем высокопоставленным служащим, но и всем гражданским лицам, достаточно богатым, чтобы позволить необходимые расходы, вместо скромных домов из нетесаного дерева и соломы выстроить для себя разукрашенные дворцы в китайском стиле. Но была ли потребность в таком законе? Блеска Нара, столицы, которая была выстроена по плану в подражание континентальному Чан-ань, оказалось достаточно для того, чтобы изменить традиции, испокон веков идущей от предков и сохранявшей черты доисторических сооружений.

В Японии между тем стили, как философии или религии, выживают и дополняются не разрушаясь. И фактически именно религия, больше, чем все остальное, оказала влияние на эволюцию архитектуры — ее идеи, преобразованные обстоятельствами, неприятно секуляризирующими религиозное чувство, иногда восхитительно одухотворяют повседневность. Наиболее удивительные из синтоистских монастырей, например, искусно представляют эволюцию скромных домов на сваях, с простыми лестницами, которые давали кров как царям эпохи Великих курганов, так и крестьянам эпохи Яёй. Древние монастыри, основанные раньше, чем началось активное влияние буддистской цивилизации, разделяются на типы. Самый знаменитый и самый древний храм Исэ был посвящен божественным предкам императорской семьи. Согласно «Нихонсёки», он был построен по той причине, что однажды сочли недопустимым, что боги и император живут и спят в одном месте; боги, таким образом, «переехали», как считается, в конце V или начале VI века. Устанавливаемый попеременно на двух равноценных пространствах, самый священный из монастырей периодически переносился из одного места в другое, то есть его демонтировали и восстанавливали. Пространство присутствия и пространство отсутствия (кодэнти) всегда отмечено невысоким столпом, символом, выражающим вечность жизненного цикла и синтоистскую веру в воскресение. Храм Исэ включает два священных здания, одно из них внутреннее святилище (Найку), другое — внешнее (Гэку),[35] последняя реконструкция которого была проведена в 1954 году. Храм состоит из нескольких дощатых домов на сваях, с тяжелой наклонной соломенной крышей. Сдержанный орнамент (тиги) и величественно вздернутая верхняя балка (кацуоги) напоминают о храбрости древних воителей, богатства которых захоронены в могильниках эпохи Великих курганов. Этот храм, форма которого соответствует форме доисторического амбара, представляет тип строения, называемый симмэй, характерной чертой его являются несущие колонны по внешней стороне стен.

Столь же древний и столь же важный храмовый комплекс Идзумо напоминает о беспощадной борьбе, в которой некогда противостояли соперники — воины Ямато и воины Идзумо, об этом рассказывают легенды. Если и после своего восстановления в 1744 году это сооружение остается наиболее значительным синтоистским монастырем Японии, то его изначально колоссальные размеры внушали идею о могуществе загадочной цивилизации Севера, цивилизации страны, «где скапливаются облака», которую Ямато должен был уничтожить, чтобы царствовать. Единственный из всех монастырей, он описан в «Нихонсёки»: «…веревка из коры шелковицы длиной в тысячу футов будет связана ста восьмьюдесятью узлами. Все опоры монастыря будут высокими и величественными… и все доски — широкими и прочными».

Он был, согласно документу Х века, больше, чем поразительный зал Будды в Тодайдзи в Нара. Однако этот колосс действительно был плохо установлен, так как обрушивался семь раз в течение ХI–ХII веков. В 1248 году было решено его построить заново, но в меньших масштабах. Главное здание, квадратное в основании, поддерживалось девятью колоннами, расставленными в три ряда по три, что характерно для стиля тайса. Другая особенность ансамбля Идзумо — асимметричное расположение зданий внутри квадратной ограды. Он был восстановлен бездарно, без соблюдения первоначальных пропорций, утратив прекрасную гармонию и равновесие, которыми отличался. Однако большое количество балок (древесина из окрестного леса) помогли придать присущую ему величавость, исходящую из тех мифологических времен, когда неистовый Сусаноо повстречал гидру Идзумо:

Лес всегда окружает и защищает в Киото алтари Камо, расположенные между горой Ками (Ксшияма) и рекой Камо (Камагава). Прекрасные храмы, созданные в стиле нагара, состоят из зданий с многоугольным основанием.

Три стиля — симмэй, тайса и нагара — символизируют синтоистский дух в той же мере, что и эстетическое влияние буддизма с его многоцветными архитектурными формами, заимствованными на континенте. Наследница традиций железного века, синтоистская архитектура использовала исключительно необработанное дерево, ее прообразом служила древняя хижина лесных цивилизаций. В китайской эстетике эпохи южного Сонг и в идеях чань-буддизма синтоизм открыл для Японии источник умеренности и любви к необработанному материалу. К интеллектуальной изысканности китайских вышивок на эту тему синтоистская концепция пространства добавляет особый вкус, обогащая подражанием растительному миру, проникновением в сердцевину образа охраняющего леса. Япония не играет в этом роль заинтересованного ученика; она разделяет здесь традиции лесных культур Северной и Юго-Восточной Азии. В этой стране, где с наступлением зимы завывает северный ледяной ветер, прилетающий из Сибири, синтоистское представление о естественном пространстве сохраняет воспоминание о тропическом зное и всегда одержимо идеей о всемогущей и непреодолимой естественной среде, дружественной и враждебной. Иногда, однако, воплощаясь в сооружениях, как, например, Симиоси в Касуга Хатиман, синтоизм проявляет себя более умеренно, используя яркий контраст красного цвета колонн и белизны саманных стен. В этот момент он уже урбанизирован, пронизан китайским духом, то есть применительно к Японии — буддийским духом.

Действительно, буддизм в Японии сам создает для себя пространство. Он предлагает человеку, вовлеченному в печальный цикл вечного круговорота, определенное количество временных или окончательных решений, перевод которых на язык архитектуры, уже издавна сложившийся в Китае, привносит в каждый пейзаж свою исключительность. Периодически внедряемая Китаем, ассимилированная, а затем приобщившаяся к японскому духу, буддийская архитектура выражает суть условий жизни.

Влиянием, которое легко заметить в наши дни, является влияние дзэн-буддизма, в особенности секты Риндзай, широко известной в начале эпохи Камакура. Сяридэн (построен около 1285 года) или Зал реликвий в храме Энгакудзи в Камакура были возведены уже в новом стиле, известном под названием «китайская манера» (кара-э), но его утонченная пластика противится академической и жесткой китайской манере, связанной с так называемым «индийским» стилем (тэндзики-э). Со сдержанным теплом обнаженного дерева соединяются богато декорированные несущие консоли и искусная изысканность ригелей, покрытых фестонами, с яркостью синего цвета шиферного покрытия сочетается матовый объем соломенной кровли. Символизм, поддержанный дорожками, ведущими от здания к зданию, муравейник маленьких дополнительных храмов контрастировали с умиротворяющей, изысканной мягкостью садов и подчеркнутой сдержанностью чайных павильонов. Грандиозные творения дзэн-буддизма в Дайтокудзи или в Нандзэндзи (хотя и более скромных размеров), оба расположенные в Киото, представляют некое философское обобщение мира.

Более близкими к господским домам являются храмы амидистских сект. Возвышение для театра Но и жилые ансамбли приобретают гораздо большую значимость, чем чисто религиозные здания. Религиозные сооружения представляют собой главным образом просторный зал для поклонения Амиде, а также павильон, где почитается память основателя. Эти храмы предназначены для вознесения молитв Амиде, который на заре новой жизни, символизируемой восходящим солнцем, в глубоком сострадании является перед последним вздохом умирающего. Эти ансамбли продолжают развитие архитектурных проектов, которые воплощались уже в начале эпохи Хэйан приверженцами нового буддизма сект Тэндай и Сингон. В то время строители впервые научились использовать неровности гористых склонов; буддизм тогда, частично разорвав связи с миром столичных правителей и заново открыв для себя чувствительное отношение синтоизма к чарующей первозданности природных стихий, поддержал его философскими и моральными аргументами. Кроме того, одновременно множество людей приглашалось на совместную молитву в просторных святилищах, для монахов были построены помещения для совместной медитации. Тогда же пагода, место для хранения реликвий о трех или пяти этажах, вернулась к своему первоначальному виду, своим происхождением обязанному китайской и индийской традиции, — это куб, увенчивающий полусферу. Японский дух избегал геометрических форм, которые преобладали в Хэйанкё, подобно тому как они господствовали в религиозной столице Нара.

С появлением буддизма в середине VI века Нара оказалась застроенной храмами. Впоследствии торжественный звон колоколов, в которые били при помощи бруса, так как они были лишены языка, не прекращал отбивать ритм протекающего времени. Рисовые поля у подножия лесистых холмов, розовый свет сумерек — все эхом отзывалось в вечных словах торопливой или меланхоличной человеческой молитвы.

В Нара семь величественных буддийских храмов, принадлежащих шести сектам, были возведены на равнине. Каждый из них имел свое предназначение по классическому канону. Священная стена (гаранин), расположенная на юго-западе, объединяла главные здания и пагоду; служебные помещения, которые обеспечивали жизнь братства, рассредоточивались на остававшейся территории. Монастырские здания (дайсю) — жилые помещения монахов (дайцунили дайцуин) и столовая(дзикидоин), ведомства (мандокоин), хранилища (сёсоин), огород (энин), сад цветов(каэнин) и, наконец, жилье для рабов, которые принадлежали братству (сэнин). Храмовый ансамбль по периметру был обнесен земляными стенами (цуидзи), в которых были пробиты одни ворота или несколько ворот по четырем сторонам света. Большинство пристроек сегодня исчезли, так как были заброшены после того, как буддизм перестал пользоваться милостью сёгуната.

Знаменитый Тодайдзи, например, теперь выглядит таким, каким он стал после своего восстановления в ХII столетии, утратив свой изысканный вид, для реконструкции которого требовались значительные средства. Это сооружение, строительство которого было начато в 745 году, — одно из наиболее великих творений японских архитекторов и, как утверждается, ныне представляет собой самое просторное деревянное здание в мире. Первый из официальных национальных храмов (кокубундзи, сам принцип был установлен в 741 году), он первоначально занимал квадрат со стороной в пятьсот метров. Строительство продолжалось двадцать лет, в течение которых работали пятьдесят тысяч плотников и триста семьдесят тысяч рабочих — кузнецы, литейщики; они отлили статую, гигантского бронзового Будду — Дайбуцудэн в семнадцать метров высотой был помещен в главный алтарь. Собрат наших западных соборов по своим размерам и огромному, тяжелому труду, который был вложен в его строительство, Тодайдзи был подобен им и в другом: он предназначался для приема множества людей. Его первоначальный план показывает, что он подвел итог развитию крупных центров паломничества в Японии. Пагода, расположенная на востоке храмового комплекса за пределами монастыря, уже утратила свое былое значение и превратилась в украшение, так как народное почитание, после того как забросило реликвии, переключилось на изображения. Собственно говоря, сам храм не является больше местом сосредоточенности, но стал огромным караван-сараем, в гуле которого встречаются боги и люди. Алтарь там отодвинут в глубину главного святилища, ныне заполненного верующими, которые в недавнем прошлом собирались в специальном павильоне, расположенном напротив того, в котором находились божественные изображения. Правда и то, что количество божеств умножилось, пантеон становился все более и более сложным, чтобы отвечать на наивный пыл простых душ, которые придерживались в большей степени веры и любви, чем философских доктрин. А потому, следовательно, и пришлось, как в Тосодайдзи, основанном в 759 году китайским священником Чиень Ченем (Гандзин по-японски), увеличивать святилище, а потом включить его в последующую часть монастыря — его завершение.

Действительно, первые храмы не были задуманы для большого количества ни божеств, ни поклоняющихся. Они сохраняли, так же как и дворцы правителей, религиозным вариантом которых они были, соразмерное достоинство, величавое, но утонченное, которое было присуще китайским официальным зданиям, что служили им образцом. И однако, ученик не замедлил превзойти своего учителя. Дерзкая смелость ансамбля Хорюдзи (VII в.), соподчинение разновеликих пагод и павильона поклонения, уничтожила старый китайский план уравнивания зданий, которому следовали при возведении Ситэнходзи.

Японское понимание пространства с VII по ХХ век переживало неоднократные озарения, ему присуща искусная алхимия в комбинировании неравенств, которая создает стабильность, поскольку японское равновесие выражает игру пустоты и наполненности, противостояние горизонтальных и вертикальных линий и стремится к гармонии цвета.